В ознаменование 90-летия ЦДЛ — продолжение отрывочков моей завирально-реалистической книги «Тени Дома литераторов», она будет презентована на торжественном вечере в Большом зале писательского клуба.
Фото: Алексей Меринов
Я не выспался и хотел вздремнуть, но ситуация не позволяла. Машину заносило на скользком бездорожье. За рулем сидел Антиох Брехловский в сползшей до глаз вязаной шапочке, с ним рядом — в съехавшей набок ондатровой папахе — Кишмиш Бешбармаков, беспрестанно совавший Брехловскому в нос узенькую полоску бумаги с единственной накарябанной на ней строчкой, сзади — я и сценарист фильма «Мертвый грифон» Кирилл Раздолбаев.
— Быстрее! — волновался Раздолбаев и тыкал Брехловского в спину кулаком.
Бешбармаков продолжал мельтешить перед глазами водителя полоской бумаги, похожей на долговую расписку, чем дополнительно мешал обзору, при этом твердил:
— До обеда отдать стихи «Правда»! Слово горца. Мой народ меня ждут. В «Правде» ждут. В ауле ждут.
Раздолбаев повторял:
— Если нас опередят, каюк. Баландин и его бандиты тогда подарят Брежневу самовар, а его дочке — сережки княгини Ольги — и Феофана по весне мешалкой!
Я опасался другого: машина перестанет слушаться и пойдет юзом. Так и вышло: Бешбармаков домахался своей бумаженцией. Антиох, защищаясь от нее, как от порхающей хищной бабочки, резко крутанул баранку, колымага подскочила на кочке, заскрипели тормоза, мы съехали в глубокую рытвину. Брехловский и Раздолбаев выскочили наружу и принялись осматривать видавший виды оранжевый «Жигуль».
— Подложить ветки… — рассуждал Раздолбаев. — Или пару молодых березок…
Мы стояли посреди заснеженного поля. Ни единого деревца поблизости не маячило. Топора не было. Может, к лучшему. Иначе Брехловский зарубил бы Кишмиша.
— Переводить, ты давай переводить, — наседал он на Антиоха и приставил ему бумажку ко лбу, будто пистолет. — Пока стоим — переводить! Время — деньга, переводить, как там у вас… Любят счет по осени…
Антиох вскипел:
— Что твоя-моя переводить? Какая осень тебе переводить, баранья башка! Сейчас зима! Никакой это не подстрочник, понял! Это надо за тебя целое стихотворение хлебздонить!
Бешбармаков оскорбился. Его фиолетовое лицо сморщилось в зловещей гримасе, нос с горбинкой сделался орлиным.
— Чем не подстрочник! Кому не подстрочник? Сам баран! Очень даже подстрочник!
Антиох выхватил у Кишмиша бумажку и с сардоническим хохотом нараспев прочитал:
— «О, родина, ты как фикус у меня на подоконнике, растешь и набираешь сил!» Хочешь, — обратился он к благоговейно замершему при звуках неуважительно воспроизведенного поэтического шедевра Кишмишу, — чтоб из этого… этого… прости Господи, я слепил проникновенную берущую за душу лирику? — И тут же походя смастрачил на удивление профессиональный эскиз пародии:
Фикус на окне стоял
И ни разу не зацвел.
Продолжай свой род, джигит,
Если не осел!
А бумажку смял и бросил в снег.
Бешбармаков кинулся за ней, извлек из снега, отряхнул и сунул в карман, после чего попытался схватить Антиоха за горло.
— Не уважай мой творчеств! Я найти другой переводчик!
Удалось их разнять, но клок черной антиоховой шевелюры Бешбармаков все же выдрал. Мы с Раздолбаевым побрели к видневшемуся вдали элеватору, утопая в смеси снежной перины и жестких недоскошенных стеблей. Добрались до жидкого, свежего, цвета глины и ужасающего запаха болота, ползшего от свинофермы. Миновали МТС. И, наконец, разыскали фырчащий трактор. Не торгуясь, пообещали парню в промасленной спецовке три бутылки. И три часа (по часу за каждую поллитровку) наблюдали, как гусеничный ихтиозавр тянет нашу тачку ржавым тросом к наезженной трассе. Но когда прибыли в деревеньку, куда держали путь, увидели возле нужного дома милицейский мотоцикл и «газик». Из калитки вышел торжествующий Баландин, он нес перед собой, будто хоругвь на крестном ходе, что-то завернутое в тряпицу. Бородавка на его щеке казалась раздувшимся, напившимся крови клещом. Мы знали: в свертке — самовар! Самовар Арины Родионовны, наперсницы Александра Сергеевича Пушкина! Баландин, поводя чутким и длинным, как у муравьеда, носом, улыбнулся (он выглядел довольным, будто высосал до последней капли целый муравейник), сел в «газик» и в сопровождении милицейского мотоциклетного эскорта укатил.
— Дружит, гад, с ментами, — вымолвил Раздолбаев, утирая взмокший от нахлынувшего отчаяния лоб.
— Будто ты с ними не дружишь! — буркнул Антиох.
— Опоздали! — не обращая внимания на его ропот, страдал Раздолбаев. — Что подарим Феофану Владимировичу?
В просвет меж деревянными частоколинами (которые хотелось назвать редкоколинами) показался вышедший на крыльцо в дохе и валенках Александр Вермонтов. Великий диссидент потоптался, вероятно, соображая: надо ли приглашать нас в дом или обойдемся, и счел, что мы недостойны, потому наполеоновски сложил руки на груди и сделался недвижен.
На обратном пути завернули в ресторан «Кооператор» близ спартаковской футбольной базы в Тарасовке и там чуть не подрались с поварами, отказавшимися готовить шашлык по рецепту Бешбармакаова.
— Вином поливай, а не вода! — учил он, вторгшись на кухню.
Его вытолкали, несмотря на то, что узнали. Кто не знал Кишмиша Бешбармакова — великого воспевателя великой державы, где все национальности были представлены в литературе наикрупнейшими величинами!
Домой я вернулся поздно. По радио звучал полуночный гимн. Выходя из квартиры под звуки утреннего гимна, я не предполагал, что явлюсь назад — приветствуемый державными раскатами ночного повтора обязательных для огромной страны позывных. Жизнь начиналась на рассвете и затемно заканчивалась этой возвышенно-пафосной мелодией. Мама, интересуясь, надолго ли я отлучаюсь, спрашивала: возвращусь я до гимна или после?
Позвонивший ни свет ни заря автор этого бессмертного творения Феофан Грек гундосил в трубку простецки-панибратски:
— К-к-как смотришь, если поедем к Ане? У нее д-д-день рождения.
На Центральном рынке я обзавелся букетом нежно-розовых роз. И прибыл по запомнившемуся адресу.
Возле ванны-бассейна сгрудились: референт Феофана по международным делам Арнольд Амикашенов (он был в пиджаке лимонного цвета), Антиох Брехловский (этот напялил строгую засаленную «тройку» и повязал измочаленный галстук), фиолетовый от беспробудного творческого процесса Кишмиш Бешбармаков, принимавший поздравления по поводу публикации в «Правде» стихотворения «Родина», размахивал свежим номером газеты со своим экзерсисом и упоенно цитировал себя:
Родной мой край — как яблоня в цвету….
Поверить не могу в такую красоту…
Расти и крепни, мой цветущий край —
Земной и горный рай и каравай!
Но славой с создавшим этот перл Брехловским не делился, приписывал полноту успеха себе, что Брехловского задевало. Триумфатор Бешбармаков затмил бы многоречивостью Анин праздник, но Феофан его осадил:
— Если не умолкнешь, не дам тебе Госпремию.
Аня поместила меня на огромный пуф, в котором я утонул, сама устроилась рядом. Феофан занял почетное место в глубоком кресле, ближайшие его сподвижники возлегли под пальмы. Бутылки и снедь на блюдах рассредоточились по устилавшему пол пятнистому ковру.
…Последней попыткой воздействовать на Аню с помощью потусторонних сил стал наш визит к Бешбармакову, в его аул, к старику, лечившему местных жителей от всех мыслимых и немыслимых недугов, параллельно он являлся свахой: сводил не имевших шанса познакомиться женихов и невест — из отдаленных, находившихся на большом расстоянии одно от другого сел. Аксакал угостил водой с листиками мяты и сказал, что помочь не в силах: уж очень далек аул Москва, где обретается привязанность Феофана. Удрученные, мы ретировались в дом Бешбармакова. Проделали долгий путь — напрасно?
Кишмиш принялся поить теплой водкой — из полированного бычьего рога: дозы превышали обычные, рюмочные. В отличие от нас, печалившихся, Кишмиш обмывал радость: похвалялся новехоньким депутатским значком, который то опускал в рог на манер блесны, то прикреплял к бурке, то прикладывал к лацкану шевиотового пиджака, то втыкал в песцовую папаху военной кокардой. Знак имел тонюсенький, не винтовой, не просверливающий, а игольчатый крепеж, след на одежде игла не оставляла.
Ночью Кишмиш разбудил нас в панике: значок исчез! Поднявшись по малой нужде, он прицепил символ высокого отличия к пижаме, а вернувшись в опочивальню и встав перед зеркалом, не обнаружил дивной металлической бляшки на прежнем месте. Кишмиш предположил: цацка шлепнулась в «очко». Он даже припомнил, что слышал звяканье металла о каменную плиту пола. Дом Бешбармакова, полная чаша музейных диковин — персидских ковров, дамасских клинков и средневековых рыцарских доспехов, — не имел отхожего места во внутренних покоях, возведенное из базальтовых глыб здание туалета высилось поодаль особняка…
Взяли ведра, палки с крюками, половники из кухни и до утра баламутили и вычерпывали жижу. Добытое выливали на землю, тщательно разгребали и исследовали — чуть ли не под лупой. Наконец, ведра заскрежетали по дну опустевшего бетонного резервуара, но значок не был обнаружен.
Заплаканная жена Кишмиша то прибегала к нам, то уходила в дом. Она-то и узрела валявшуюся на ковре пропажу.
