Художник Александр Савко сталкивает на холсте хрестоматийные сюжеты классиков с гламурными образами масс-культуры и мультяшного мира. Его работы наполнены остроумной и опасной игрой, парадоксальной поэтикой абсурдизма, которая стирает границы между тривиальным и прекрасным, натуральным и волшебным, обыденным и сакральным. Свой хорошо узнаваемый метод художник придумал в годы перестройки — в эпоху слома привычной системы ценностей и ориентиров. Спустя 35 лет в своем новом цикле «Сказки острова Буяна» он вновь обратился к тому времени и создал 13 живописных иллюстраций в стиле Ивана Билибина к знакомым сказкам, претерпевшим трансформацию конца 1980-х — начала 1990-х. «МК» побывал в мастерской художника и узнал, почему Царевна-лягушка превратилась в мутанта, а Кощей оказался более одухотворенным, чем Василиса Прекрасная, и что эти фантастические твари говорят нам сегодняшним.
Фото: Мария Москвичева
СПРАВКА "МК"
Александр Савко (род. в 1957 г.) — заметная фигура современной московской художественной жизни последних 20–30 лет. Савко создает своего рода визуальные оксюмороны, в которых сталкиваются несовместимые образы. Герои популярных мультсериалов — Микки-Маус, Шрек, Симпсоны — вторгаются в композиции известных картин. Только на первый взгляд перед зрителем разыгрывается парадоксальная комедия, на самом деле все очень серьезно — картины Савко обнажают болезни информационного общества и агрессивность массовой культуры, запредельную эклектичность современного сознания.
Александр Савко больше похож на учителя математики, чем на современного художника. Никакого пафоса в его внешнем виде нет. Классическая стрижка, усы, серая футболка, джинсы. Он встречает с серьезным видом на пороге своей мастерской на Чистых прудах и проводит в подвал, который делит с другим художником. В дальнем уголке, с окошком, через которое можно, как в булгаковском «Мастере и Маргарите», наблюдать за ботинками прохожих, — его личное пространство. По периметру идут трубы коммуникаций. Из мебели — маленький стол и пара стульев. Под потолком пара креплений, которые держат свертки с графикой. Приемник играет Шостаковича. В углу неспешно закипает чайник. На мольберте последняя, 13-я, картина из только законченного цикла — «Сказки острова Буяна». На холсте в живописной рамке переплетаются билибинские модернистские узоры со славянско-скандинавскими мотивами с пистолетами из блокбастерной фантастики. Сюжет тоже коллажный: Кощей пускает слюни и тянет костяные руки к красавице из металла, но девушка-киборг в кокошнике равнодушна к его злату и серебру. Она оказывается холоднее мертвого героя старой сказки.
Сказки подливали масла в огонь
— Говорят, все из детства. На каких сказках выросли вы?
— Мама читала мне и русские, и молдавские, и калмыцкие. Впечатление от них несравнимо с тем, что видишь на экране: воображение работало, как мощный аппарат. Любая сказка любого народа и времени — это в какой-то мере рефлексия на происходящее и воспитание следующего поколения. С юности я с восхищением смотрел на сказочные иллюстрации Ивана Билибина, на то, как он работает с мифотворчеством. И решил попробовать сам. Было это еще в конце 1980-х. С тех пор в стиле Билибина сделал несколько циклов. Почему-то все время к нему возвращаюсь, сейчас вот опять.
— Вы родились в Приднестровье и окончили Одесское художественное училище. Как оказались в Москве?
— Во время учебы у меня появилось много друзей в Одессе. Там формировалась новая волна современных художников, не последним в ней был Леонид Войцехов, с которым мы тогда сдружились. В конце 1980-х они обосновались в московском арт-сквоте в Фурманном переулке. И я махнул к ним.
— Что вы тогда делали как художник?
— Упражнялся в новых материалах, например, делал литографии на металле. Официально работал на экспериментальном заводе металлолитографии, где делал эскизы банок для овощных консервов. Эту базу я использовал в своих творческих целях.
— В Одессе вы учились на сценографическом факультете?
— Да, но ни дня не работал в театре, хотя у нас было сильное училище.
— Почему? Не сложилось или не тянуло?
— Театральное закулисье оказалось мне не интересно. Но училище было сильное. Туда был большой конкурс — 26 человек на место. Я поступил с первого раза.
— А в какой момент вы осознали себя художником?
— В детстве. Вокруг меня был узкий круг ребят, кто увлекался рисованием, и мы соревновались. Я хотел во что бы то ни стало нарисовать лучше, чем приятель. Мог всю ночь корпеть над картинкой, чтобы переплюнуть шедевр сверстника и восхитить всех вокруг. Не знаю, откуда такая страсть, в семье не было художников.
— Ваша малая родина, город Бендеры, — столица Приднестровья, непризнанного государства. Как там проходило детство и как отразилось на вас?
— Детство было прекрасным. Это патриархальный город в чудесном месте — на распутье, рядом Одесса, Кишинёв, границы, море. Не было желания оттуда уезжать. Многие туда ехали из Москвы, особенно люди пожилого возраста — мечтали переехать и поливать розочки. До 1992 года там было очень уютно и спокойно. В Бендерах основная часть населения — русскоязычная. Видимый приток молдаван начался в 1970-х. В 1990-е годы там все усложнилось. Сейчас — еще больше. Весной летал туда — в Тирасполь. У меня там родственники и дети, уже взрослые.
— Последние годы в Приднестровье неспокойно. Статус неопределенный. Что будет с этой территорией, как считаете?
— Да, статус подвешен в воздухе. Будущее зависит от того, как развернутся внешние события сейчас, кто кого переломит. Малые силы потом подстроятся. Еще Стенли Кубрик говорил: «Большие страны ведут себя как гангстеры, а маленькие — как проститутки». А простые люди там хотят того же, что и везде: спокойствия. Кто сверху — спекулируют на национальных чувствах. Точно так же, как романисты в ХIХ веке, которые считали, что, сколько бы крови ни вылилось, это стоит того, чтобы снова воссияло ими самими придуманное былое величие новой Родины. Романтизм в итоге явился одним из родоначальников фашизма.
— То, что вы сегодня делаете, как-то связано с малой родиной?
— Я не очень укорененный человек. Я люблю всю круглую Землю.
— Ваши сказки про всю круглую Землю? Долго шли к новому циклу?
— Чуть больше полугода. Мне интересен сам процесс — переиздания старых сказок в новом обличье и реалиях, осовремененных. Сказки, даже самые дремучие и а-ля народные, во все времена во всем мире подвергались метаморфозам, перелицовывались вдоль и поперек. Поэтому я в своих иллюстрациях необыкновенного шага не сделал, но внес временные коррективы.
Взять хотя бы конец ХVII века: Шарль Перро и братья Гримм переделывали существовавшие мифы под текущую политику — тогда в Европе начали создаваться по-настоящему национальные государства. Сказки подливали масла в огонь, подчеркивая принадлежность к нации, создавали новый национальный дух. А сейчас идет обратный процесс, который сопровождается дикарским восхищением новыми технологиями.
— А вы пользуетесь новыми технологиями, нейросетями? Глядя на ваши работы, можно подумать, что этот коллаж создал искусственный алгоритм.
— Нейросеть — это инструмент. Я с ней пока не работаю, может, это упростило бы некоторые задачи. Создаю эскизы и коллажи с помощью старых известных программ, которые раньше делал вручную. Многие люди на первобытном уровне начинают одушевлять новые технологии, как сказочных существ. Относиться не как к молотку, топору или стиральной машине, а как к чему-то живому. Эту тему я затрагиваю в своих работах. Помню, как 30 лет назад кричали, что пришел конец изобразительному искусству, но ведь не пришел же. Просто в искусстве появились новые формы и инструменты, как теперь появился еще один — нейросеть.
— Можно сказать, что ваши компиляции предвосхитили алгоритмы ИИ.
— Можно сказать и так. Нейросеть может выдать удачный результат, но не всегда. У меня есть свой алгоритм, я умеренно использую инструменты, без фанатизма. Создаю эскиз, а потом делаю живописный вариант. Ничто не заменит натурального.
Этот прекрасный бездушный мир
— Об этом иллюстрация сказки про Кощея Бессмертного и Царевну-киборга — о бездушности искусственного интеллекта?
— Берите шире. Здесь описан бездушный мир. Кощей — мертвый, царевна — железная. При этом он кажется более живым: у него есть желания, он вожделеет красавицу в кокошнике, пытается удивить ее золотом, но ей ничего не нужно. Для нее золото — мусор. Она представитель другого, искусственного мира. Это встреча двух бездушных существ. Текст для этой, как и других сказок, предоставили мне мои друзья, художники Юрий Хоровский и Константин Звездочетов — их труд сравним с работой Афанасьева и Даля. Записанные ими сказки обтесаны в мишуре современности, многие — в годы перестройки. Сказка — вечно обновляемый материал.
«Железный камень».
— Возвращаясь к сказкам перестройки сегодня, что вы хотите сказать?
— Все возвращается — в новом виде.
— Давайте пройдемся по некоторым «Сказкам острова Буяна». Вот, например, «Заколдованное болото».
— Здесь третий сын выпустил стрелу, она улетела в болото, где живет царевна-лягушка. Но в болоте царевич находит мутантов вместо прекрасной девушки и лягушек с крылышками, которые никогда не превратятся в красавицу. Перспективы так себе: либо жить с монстром, либо вернуться к батеньке на своем световом шаре, который используется как моноколесо.
«Заколдованное болото».
— А тут Хозяйка Медной горы превращается в персонажа с картины Сальвадора Дали с пустыми ящичками. Их можно заполнить?
— Разве что мишурой, которая идентична пустоте.
«Мухоморово царство».
— «Мухоморово царство». О чем эта сказка?
— Царские дочери отдыхают и предаются забавам, и тут в их скучную расслабленную жизнь вторгаются необыкновенные всадники на сказочных серых волках. На одном — тысячеглазый злодей, на другом — бесстрашный царевич, стремящийся убить первого. Они ждали прекрасного принца, а тут эта орава, и то проносится мимо.
— Какая сказка для вас особенная из 13?
— «Медвежья свадьба» больше времени заняла. Мишки и чернокожий джазмен танцуют для молодых рэкетиров. Ребята эти хоть и в русских старинных костюмах, но образ жизни у них вполне современный — буржуазный. Летнее кафе для них — постоянная среда обитания.
«Медвежья свадьба».
— Это, наверное, единственная сказка, где возникает американский персонаж, хотя раньше вы постоянно включали западных мультгероев в свои работы. Почему вы теперь уходите от этого противостояния, хотя в реальности оно как раз усилилось?
— Несмотря на отсутствие Микки-Мауса, оно есть.
— Мораль сей басни какова? И там, и там — одни пороки?
— Во многом. Сейчас внутри людей, взрослевших в годы перестройки, идет борьба. У кого-то западного больше, у других меньше, но все уже настолько заражены западной культурой, что в одно поколение ее не изжить даже при агрессивном воздействии. В старых циклах я соединял несоединимое, допустим, русскую классическую живопись с Микки-Маусом или Симпсонами. А сейчас выискиваю то, что менее известно, но смотрю больше в прошлое, а не на то, что на поверхности, скороспелое. Я оставил персонажей из западных мультфильмов еще и потому, что новых хороших у них нет, а старые неинтересно проигрывать снова и снова. Я не люблю топорные ходы. Мне важна игра, взаимосвязь контрастных персонажей, которых я сплетаю воедино.
— Как вы ощущаете сегодняшнее время, когда есть запрос на традиционные ценности, понятное искусство, когда возрождается соцреализм, а современное искусство задвигается?
— Это все притянуто за уши. Соцреализм никому не нужен. Мы живем в мире капитализма. Другие люди заказывают музыку.
— Зритель вас всегда понимает?
— Понимает, да. Я замечаю, как люди вылавливают знакомые образы, а потом начинают всматриваться, углубляться в суть. Однажды на одной выставке мальчик издали увидел картину с Симпсонами и изо всех сил потянул к ней своего флегматичного толстого папашу. А потом он увидел, что знакомые ему герои «вклеены» в контекст классической картины. Думаю, что этот мальчик заинтересовался «антуражем» и потом повел отца уже в музей — знакомиться с первоисточниками. Так происходит цепная реакция, которая ведет от образов масс-культуры к музейному искусству.
