Ее любимая фраза — «предлагаемые обстоятельства». Это как вызов для нее.
«Ты можешь остановиться, плакать, рыдать, рвать волосы, протестовать — ничего не изменится. Это просто обстоятельства: ты должен выжить и пойти дальше». И главное — сохранить честность, человеческую, профессиональную. Вот такая она — Мариам Мерабова, одна из лучших наших джазовых певиц, обладательница большого голоса и большой души.
Фото: Из личного архива
Обстоятельство первое — пандемическое
— Вот началась пандемия, никто еще не знал, что вообще может быть такая ситуация, когда люди будут изолированы друг от друга, артисты — от зрителей. А дальнейшие события в мире вообще нас могут привести в бункер.
— Может быть, и в бункер. У меня вообще самая любимая фраза: предлагаемые обстоятельства. Мы, джазмены, — импровизаторы. Если в жизни не будем импровизировать, думаю, то и в музыке станем плохо импровизировать. На концерте в «Зарядье», где не было публики, я предложила музыкантам повернуться спиной к залу и сесть в круг, чтобы играть прежде всего для себя. И получилось фантастически для зрителей.
В пандемию мы не просто выжили, мы еще успевали помогать тем, у кого совсем была беда. Араик Акопян — легендарный арт-директор клуба Алексея Козлова, мегачеловечище — тут же бросил клич: «Ребята, у нас джазмены в регионах загибаются, давайте помогать». Мы организовывались, скидывались, помогали друг другу, потому что были люди, у которых семьи, а не хватает даже на хлеб: жили же от концертов, а концертов не было. Я думаю, что эта пандемия нам дала очень хороший опыт.
— Что ты для себя открыла?
— Спокойствие. Мы носили маски, все делали нормально. Ежедневно собирались у меня дома, готовили, замечательно общались, выпивали, и никто из нас не заболел. Заболели чуть позже, через год.
— Джаз — огромный мир. Но часто я сталкиваюсь с таким мнением: это музыка для умных, элитарная, ее не все могут понять.
— Я тоже много думала об этом. Джаз действительно огромный мир, и он разный. Я, например, некоторые стили джаза тоже не люблю, я просто их не слушаю. Какая-то умная эквилибристика. Не люблю, когда все делается во имя себя. Мне кажется, что все должно быть во имя красоты, во имя музыки, во имя тех, кто это будет слушать. «Старик, я хочу, чтобы ты был понят при жизни» — вот это про меня. Хочу, чтобы людей не делали дураками, чтобы они понимали джаз. Хочу к ним постоянно строить мостики — в сознание, в расширение этого сознания, в открытия. Я не самая умная, не самая знающая, но когда ты возводишь такой мостик для другого, сам по нему проходишь и сам что-то для себя открываешь.
— А бывала ли в твоей концертной практике ситуация, когда ты ушла разочарованная, не понятая. Ведь порой аплодисменты для артиста желаннее, чем деньги.
— Конечно.
— И ты сыграла, спела, но тебе почему-то вяло аплодировали.
— Такое было, но не на концертах, а на корпоративах. Потому что самое страшное, что может быть, это корпоративные выступления. Обычно тебя вызывает тот, кто тебя любит, а всем остальным, кто находится там, ты нафиг не нужен, они пришли за другим — по своим делам или поговорить.
— И как самочувствие на сцене?
— Это обижало и обижает. Но сейчас, надо сказать, такого меньше в силу того, что я человек более известный, но все равно неприятно. И классно, когда над тобой берет шефство тот, кто пригласил, и призывает своих гостей немножко прийти в чувства: «Все-таки это концерт, друзья».
Обстоятельство второе. Тяжелодетское
— Тебя готовили в пианистки, а ты стала петь джаз, поменяв несколько школ и педагогов.
— У меня абсолютно не было детства. Пока все бегали на улице, я в трагичном состоянии сидела, обливаясь слезами, у инструмента. Знаешь, есть дети, которые по пять часов с удовольствием занимаются, потому что они мотивированы, а у меня… Наверное, потому, что мне все давалось легко. Я полгода пила кровь у всех, а потом за неделю могла выучить и сыграть на «пять». Это сейчас мама говорит: «Зря мы тебя передавили, нельзя было передавливать», но тогда…
Когда в 1980-м мы переехали из Еревана в Москву, я поступила в Гнесинскую школу, но попала к ужасному для меня педагогу Татьяне Ивановне Матюшиной, которая на тот момент не любила ни детей, ни музыку. Тогда я перешла в школу №3 им. Мясковского, сейчас Шопеновскую, на ул. Чехова, к великому педагогу Ирине Георгиевне Турусовой. Окончила ее блестяще и дальше должна была идти как пианистка. Поступила в знаменитую Мерзляковку (музыкальное училище при Московской консерватории. — М.Р.), но всех предала.
Марина, я не знаю, что это такое: с одной стороны, я была очень хорошим, воспитанным ребенком, с другой — таким негодяйским революционером, абсолютно бесстрашным джедаем. Поэтому я сама задаю себе вопрос: почему я совершала бесстрашные поступки, которые на самом деле действительно оказывались судьбоносными?
Так, однажды я случайно попала в джаз-клуб «Синяя птица». И жизнь моя продолжилась совершенно в другом биоритме. Я ушла из Мерзляковки, пошла к Игорю Михайловичу Брилю на джазовое фортепиано в Гнесинку. Игорь Михайлович меня прослушал и говорит: «Всё замечательно — и ритм, и всё», но дает мне опять классику. И так напугал меня этой классикой, что я быстро свернула в класс вокала, где меня прослушала Наталья Зиновьевна Андрианова и передала Анне Игоревне Рудневой, моей вокальной маме.
Я была абсолютно бестембральной, и она начала с самого главного: стала просто ставить мне аппарат, дыхание. Я хотела петь, а она говорит: «Подожди, нечем еще петь, сначала мы аппарат настроим». И вот пока мы это делали, попутно я, оказавшись уже в системе координат джаза и познакомившись там со всеми, слушала, входила и выходила за рамки и так формировалась.
— Кто у Мариам Мерабовой джазовый идеал? Фицджеральд, Нина Симон?
— Нина Симон для меня слишком сумрачно. А так, наверное, Кармен Макрей и Сара Воэн и, конечно, моя любовь Билли Холидей. Чем прекрасен джаз? Любое возьми произведение, его исполняли все, в том числе и они. И у меня в репертуаре есть вещи, которые исполняли не только они.
С мужем Арменом Мерабовым. Фото: Из личного архива
Обстоятельство третье. Театральное
— У тебя, насколько мне известно, есть театральный опыт — ты пела в мюзикле.
— В мюзикле We Will Rock You. Он был посвящен Фредди Меркьюри, и ставили его как раз лидеры группы Queen. Это было в те годы, когда мюзикл у нас только начинался. Полгода репетиций, но это такой роскошный багаж.
— Расскажи, как это было?
— Начну с кастинга — это такой большой урок жизни. Сразу скажу, что на кастингах я — дура всегда, то есть никогда не делаю то, что могу, зажимаюсь. Мне лучше пять часов работать на сцене, чем пройти кастинг. Но не об этом речь. Два тура, что шли без лидеров Queen, я наблюдала тотальное хамство со стороны режиссера и продюсера. И вдруг третий тур — приезжают Брайан Мэй и Роджер Тейлор, и тут началось, как говорится, почувствуйте разницу. Они вставали, приветствуя каждого из участников, обнимали нас, подбадривали. А я смотрю на наших, которые два тура изгалялись над всеми как могли, и вижу, что они вдруг тоже улыбаются, подтянулись, но у них ничего не получалось — фальшь-момент.
В этом мюзикле все было живое — бэнд и еще с какими музыкантами! В общем, полгода плодотворной изнуряющей работы в условиях ужаснейших. То это был холодный ДК, там мы находились 24 часа, но это было всё во имя. И англичане, вся команда, до премьеры оставались с нами, только Роджер и Брайан улетали и прилетали. Но в тот момент, когда они прилетали, они делали всё, вплоть до массажа шейного отдела артистам. Потому что мы были в чудовищном состоянии и от этого зажаты.
Я пела партию Киллер Квин. Чудовищная королева галактики, которая запрещает все — живой звук, живое исполнение, все должны быть одинаковые. В общем, все то, к чему мы пришли сейчас.
— Поздравляю с ролью на сопротивление: ты, добрейшей души человек, наконец-то сыграла чудовище.
— Ой, я не очень-то добрая. Там, где принципиальные моменты, я выпускаю своего Годзиллу. Но моя Киллер Квин, хоть и чудовище, но все-таки женщина, она тоже хотела любви, она пела. Более того, я написала русскую адаптацию текста, потому что тот текст, который сначала дали нам, не относился непосредственно к Queen и Фредди. Он не пелся, ритмики не было, и я написала свой: «Бомба и динамит, гильотина — и ты убит, абсолютный идеал — ты попал». Брайан услышал и сказал, что будет мой.
Но вообще театр у меня начался значительно раньше. Моя мама работала в Союзе композиторов, я была закулисная девочка. Сцену с детства знала, но смотрела на нее снизу. Я боялась туда подняться, потому что святость этого места для меня была очевидна. Прежде всего, за счет тех личностей, которые я видела. А видела я многих. Например, наш некровный родственник — Ростислав Янович Плятт был дядей Ирэн, которая была замужем за моим двоюродным дедом… И у нас через Ростислава Яновича была связь с Гамбургом, потому что выездным был только он, и он привозил нам оттуда письма от нашего дяди Вани.
Для меня то, что сейчас сделали со сценой, — преступление. Потому что давать возможность артистам выходить туда петь под фонограмму, особенно детям… Скажи, это что?
— Профнепригодность, с моей точки зрения, и дурной пример для нового поколения.
— Как можно позволять это делать? Они же вырастут, они же не почувствуют святости места. Я в ужасе! Позволять театральным людям выходить работать под фонограмму… Учите людей разговаривать, чтобы их слышали. Микрофон — ладно, принимаю, но многие абсолютно не владеют сценической речью, как это было когда-то.
— Тогда, как рассказывают очевидцы, можно было услышать артиста, сидя на последнем ряду балкона.
— Да, потому что сейчас нет времени: все же бегут, не хотят учить и учиться. А это труднообучаемая система дыхания, которую нужно терпеливо ставить. Я, например, училась говорить с пробочкой во рту. Пробочку или карандашик зажимаешь и говоришь. Во-первых, таким образом освобождаешь корень языка. Во-вторых, у тебя выстраивается дыхательная система, которая дает возможность через глотку проходить естественному выдоху, а он выходит в резонаторы, чтобы лучше высвобождалась нижняя челюсть. Я не могу ходить на спектакли некоторых режиссеров, у которых как артисты начали спектакль, так и продолжали его до конца на оре. Это абсолютное насилие.
— А правда рассказывают, что однажды на спектакле во МХАТе ты встала и обратилась к зрителям с речью?
— Не во МХАТе, а в «Гоголь-Центре» на спектакле «Человек-подушка». Да, я встала и громко сказала: «Почему вы это смотрите?»
— А тебя не смутило, что людям это могло нравиться?
— Меня смутило, что это вообще может нравиться. Меня смутило, что люди позволяют себе думать, что это — искусство. Вы вообще понимаете, что происходит? Почему такие акценты сделаны, почему позволяете этому быть?
— Тебя вывели из зала?
— Ну конечно, под белы рученьки… Я была оскорблена. Я думала, как плохо, что в наше время нет той галерки, точнее, нет того уровня культуры у галерки, знаний и искушенности, которая может забросать артистов гнилыми помидорами. Зато после такого «приема» они не выйдут и халтурно не сыграют. Я не собираюсь все ругать, но замалчивать подобную практику тоже невозможно. Ну признаем, что это плохо. А если плохо, так и надо говорить: «Плохо». Не надо вот про полутона, нюансы — в профессии надо быть честным.
С семьей. Фото: Из личного архива
Обстоятельство четвертое. Военное
— Задам вопрос, которого стараются избегать люди твоей профессии. С одной стороны, мы такие современные, актуальные, но когда речь заходит об актуальных событиях (а сейчас идет СВО со всеми вытекающими), то я сталкиваюсь вот с чем: актеры перед интервью предупреждают: «Вот об этом мы не говорим».
— Нет, со мной говорим. Что спросишь, то и отвечу.
— Например, свежая информация: Кристине Орбакайте закрыли концерты на Дальнем Востоке на том основании, что она гражданка США. Но она не делала никаких заявлений.
— Кстати, очень плохо, что она не делала никаких заявлений. А мне кажется, что сейчас такое время, когда надо делать заявления. Не то что с плакатами ходить, но обозначить себя надо. Объясню свою позицию: в этом нуждаются люди, наши люди — и это не только Москва, Питер или Екатеринбург. А что закрыли концерты — это плохо, это перегибы, которые были и будут. Я этот год, например, посвятила тому, что объездила всю страну.
— Реально всю — от Москвы до Сахалина?
— Сибирь, Дальний Восток, Алтай, Бурятия и т.д. Была в очень многих местах и встречалась там с людьми. Там нет ни одной семьи, в которой не воюют, и у них нет вопросов по СВО. У них есть другие вопросы, относящиеся к реакции на СВО публичных людей.
— К твоим коллегам?
— Конечно, люди должны иметь право на это. Потому что они отдали своих сыновей и мужей на защиту не только нас, а на защиту от «коричневой чумы». Это мое мнение, я так думаю и на этом стою. Гордо несу то, что передал мне мой отец, который после школы ушел защищать нашу родину, был ранен под Солнечногорском, а брат его родной погиб.
— Высказав свою позицию по СВО, встречаешь ли ты негативное отношение со стороны коллег?
— Конечно. Это еще до СВО началось. Когда заходила за кулисы, сразу говорила: «Здравствуйте, я ваш колорад…» Потому что наше общество такое творческое, культурное, где я была не в популярной зоне.
— Как-как ты называла себя?
— «Колорад» и «ватник», чтобы со мной не говорили на те темы, которые не ко мне. «А вы прямо за Путина?» — спрашивали. — «Да» — «Вот прямо вот так?» — «А что случилось? Что вы вдруг так погрустнели? Меня, например, нисколько не ломает, что у вас другое мнение».
— Значит ли это, что в концерте вместе с тобой музыканты могут отказаться играть? «Мы не выйдем с Мерабовой, потому что она за СВО, за Путина?»
— Со мной кто играл, тот и играет. И какое это счастье, потому что изначально, я думаю, с правильными людьми работала. Мы с Арменчиком моим (Армен Мерабов — композитор, музыкант, продюсер, муж Мариам. — М.Р.) всегда выбирали, с кем выходить на сцену и с кем играть. Для нас самое главное тут — совпадения человеческие, от этого мы вырастем как музыканты. Самое главное, чтобы мы дышали одинаково, любили друг друга. Я думаю, там, где была любовь, она остается, там можно всё решить. Мне очень жаль, что некоторые из тех, кого я люблю, сейчас со мной не дружат. Но я уверена, что все равно они продолжают меня любить.
— А ты продолжаешь?
— Конечно. Но у меня вопрос к ним: ребята, ну а если наступит худшее время и вас заставят определиться и прийти ко мне домой, образно выражаясь, с ножом — вы придете? Пока эти игрища для своих… Но когда наступит час икс, вы придете ко мне и к моим детям?
— И что они отвечают?
— Ничего не отвечают, они со мной не общаются. А вот некоторые… Был такой Фарид Аскеров из «Голоса». Когда началась война в Карабахе (а я считаю, что и в Армении, потому что непосредственно касается армянской нации) и началась сдача Карабаха в таком ужасном ключе, он писал мне, звонил и угрожал. Я говорю: «Ну давай, подъезжай».
— Ужасно! Гражданская война.
— Да, ужасно. А Бусулис в чате «Голоса» написал нам, кто мы такие, и сдал имена всех, кто поддерживает СВО. И даже успел наехать на Раймонда Паулса. Я сказала ему тогда: «Этот человек вообще тебя создал, куда ты?» Мы же откровенно говорим?
— Безусловно. И я очень благодарю тебя именно за твое откровение.
— Пройдет время, и очень многим будет стыдно. Главное, чтобы в тот момент, когда будет стыдно, сказать: «Мне очень стыдно. Я был либо тупым, либо глупым, либо просто струсил». Главное — сказать это.
Обстоятельство пятое. Личное
— Мариам, обстоятельства разные, но бывают такие, которые, кажется, невозможно пережить. Прости, это я о твоем муже Армене Мерабове, прекрасном музыканте, композиторе, продюсере, которого ты потеряла.
— …Мой Арменчик всегда говорил, что лучший джазмен — это Господь Бог. Он дает нам тему, а мы должны ее принять и импровизировать. И когда Бог дал мне эту страшную тему… Я принимаю это, раз Господь дает, и продолжаю жить. Потому что у нас дети, их трое, да и моя жизнь не закончилась.
Знаешь, я никогда не думала, что смогу пережить Армена и дышать без него. Но живу…
Вообще очень интересно наблюдать за жизнью и за собой в жизни.
— И как ты себе со стороны?
— С одной стороны, я повзрослела. С другой — то, что я чувствовала в двадцать лет, так же и чувствую. Такой же и осталась — наивной, эмоциональной, импульсивной. Просто люблю жизнь.
